Geometria
Интервью: Михаил Доможилов
20.03.2015
Смерть героя
В 1994 году южноафриканский фотограф Кевин
Картер сделал снимок умирающей от голода в Судане маленькой девочки, за которой наблюдает стервятник, ожидая ее смерти. Фотография принесла Кевину Пулитцеровский премию, ненависть СМИ, обвинивших его в бесчеловечности, и депрессию. Через три месяца после получения награды он выехал на берег реки на своём пикапе, провёл шланг выхлопной трубы в салон и задохнулся угарным газом.
Кевин Картер, 1993, Судан.
Его смерть стала своего рода предзнаменованием
неизбежного – смерти фотожурналистики как профессии, жертвы борьбы между этикой и эстетикой, между желанием показать «правду» и шокировать, ангажировать зрителя. В последние двадцать лет человечество изобрело огромное количество всевозможных средств запечатления информации, фотография пришла в массы. Стало модно не только фотографироваться на фоне памятников и снимать экстремальный туризм, но записывать пытки, казни, мертвых солдат на мобильный телефон. Фотограф больше не решает исход войны простым изображением, как было с Вьетнамом. Ужасы военных конфликтов стали достоянием общества, нисколько не скрытым, а наоборот, демонстрируемым напоказ, шокирующим массового зрителя. Многие, как репортажный фотограф Сергей Максимишин, не выдержавший Беслана, отказались от экстремальной фотожурналистики. Она стала политическим инструментом, мешающим реальность с «правдой о войне», показанной в объективах фотографов.
Пол Хансен, World Press Photo, Фотография Года 2012.
«Эта весьма туманная «правда» («война —
это жестоко», «люди имеют право знать») мешает нам заметить то, что есть. Заметить, что на фотографии […] происходит политическая демонстрация, что мертвых детей носят по улицам специально чтобы их фотографировали, а пресса собралась ради фотографий мертвых детей», - считает фотограф Александр Гронский, лауреат премии World Press Photo 2012 года. Пресса пользуется положением, возможностью донести информацию до широкого зрителя. Выходит, фотография не цель, а инструмент, с помощью которого управляется мнение общества? И какие границы этичности тогда остались у документального фотографа, желающего сделать «снимок века»? На грани этики и эстетики
Между фотографом и объектом съёмки существует
своя, особенная связь. Её можно использовать во благо, поднимая уровень достоверности и объективности на высоту «личных» отношений между фотографом и снимаемым объектом, а можно этой связью воспользоваться в корыстных целях, ангажировать зрителя специально преувеличенной эмоцией в кадре. Насколько же документальный фотограф может вторгаться в личную жизнь людей? Может ли он находиться во время домашней ссоры и насколько близко возможно приблизить линзу фотоаппарата к объекту съёмки?
«Здесь вопрос взаимного доверия между
фотографом и объектом. История знает много случаев, когда полное доверие позволяло заснять и ссоры, и даже домашнее насилие. Это часть жизни», - говорит Михаил Доможилов, молодой питерский фотограф, с которым мы встретились в Оренбурге перед его отъездом домой. Он - куратор ФотоДепартамента, приехал в Оренбургскую область чтобы снять самую большую многодетную семью в России. – «Кто-то впускает фотографа в свой мир, кто-то с трудом. Я учу студентов ФотоДепартамента входить в жизнь объектов съёмки. Иногда получается. Всё зависит от человека и чистых помыслов фотографа, который сам готов довериться человеку».
Федор Телков, Фотодепартамент.
Профессия фотографа требует особенного
склада характера: предполагается, что эти люди могут проникнуть куда угодно, нарушить практически любые границы ради хорошего снимка. Как это сочетать с той мерой этичности, о которой говорит Михаил Доможилов – аккуратно входить в жизнь героя?
«Я считаю, что нарушающие этические правила
фотографы, для которых кадр гораздо важнее, чем человек, это что-то неправильное, и к журналистике не имеющее отношение», - отвечает Михаил. – «Исключение – тема настолько важная, а герои настолько отрицательные, что допускается вторжение. Но главное – не навреди герою, пусть даже не явно положительному». "Мы никак не можем помочь этим людям, они умирают, а мы выигрываем премии и получаем за них деньги".
Но что делать, если объект закрыт и недоступен,
а тема настолько важная, что отказаться никак? Как определить ту грань, которую в поисках расположения нельзя перейти?
«Во-первых, если объект абсолютно закрыт,
то я, скорее всего, никак не смогу снять его. Хорошие проекты снимаются долго и очень близко, в интимных ситуациях. Если такой близости нет, то я просто уйду. Во-вторых, настоящая работа фотожурналиста – не из кустов снимать, а с одного-двух метров, чтобы герой знал, что его снимают, и допускал это. Бывает, что из-за фотографа некоторые события сами катализируются».
Михаил Доможилов, "Стенка на стенку".
И рядовое событие переходит в разряд необыкновенных.
Одна вспышка превращает событие в героический момент, другая – разрушает ореол «тайны» и секретности, принижает и опошляет. Кадр с поднявшим револьвер бойцом превращает рядовое военное наступление в символ мужественности для целого поколения. Фотография трупа великого диктатора, висящего вниз головой, уничтожает атмосферу величественности, созданную вокруг него при жизни.
В ночь с 27 на 28 февраля фотографии убитого
на мосту в пяти минутах от Красной площади политика Бориса Немцова облетели весь мир. На них - он, лежащий на спине, с раскинутыми руками и оголённым торсом, на котором видны следы от пуль. Тысячи изданий в разных странах опубликовали эти фотографии мёртвого человека, не стесняясь натуралистичных подробностей снимка. Граница этичности и неэтичности в фотографии зыбка настолько, что помогает нечистым на руку политикам и правозащитникам манипулировать документом ради достижения собственных целей в рамках сомнительных законов.
Убийство Бориса Немцова, Георгий Малец,
ntv.ru
«Я не хочу никого судить, это не та область
журналистики, которая меня интересует», - говорит Доможилов о смерти Немцова. ¬¬– «Многие военные фотографы не снимают трупы. Я сам был в шоке, когда увидел первые фото и видео с оголённым телом. На мой взгляд, это не достойно человека, который очень много сделал для нашей страны».
Как это – не снимать трупы на войне? Что
же тогда остаётся в качестве методов выразительности военному фотографу, желающему показать подробности увиденного ужаса? Это вновь возвращает нас к фотографии как инструменту пропаганды, и вновь заставляет задаться вопросом о конце фотожурналистики как профессии. Война в твоей голове
Военная фотография – особенная. То, что
невозможно снять в реальности, на войне считается реалистичным изображением происходящего. Однако любая фотография, сделанная в зоне военного конфликта - повод для дискуссии, по крайне мере, между сторонами конфликта. Для одних изображенные на снимках – герои, для других – враги. В военной фотографии невозможно уйти от обсуждения этичности, «правильности» изображения событий, ангажированности фотографа. Михаил Доможилов побывал на Донбассе в начале 2014 года, официально пересёк границу (что немногим фотографам удавалось), снимал начало военного конфликта между украинскими ополченцами и пророссийскими сепаратистами. В те месяцы людей, приехавших воевать из России, было ещё мало, и война шла среди местных. Михаил фотографировал портреты участников боёв и записывал их истории, почему они взяли оружие и начали воевать. Серию фотографий несколько раз опубликовали, в том числе BBC Russia.
Не все фотографы предпочитают «мирную»
фотосъёмку конкретным подробностям войны. Фотограф Максим Авдеев снял для издания Meduza два репортажа из Дебальцевского котла, где только-только окончились бои.
«Мне не очень нравится эта съёмка Максима,
есть авторы, которые более точно выразили ситуацию и без настолько кровавых подробностей», - говорит Михаил. – «По этой серии невозможно понять, что хотел сказать Авдеев, это больше жанр новостной фотографии, репортажной. Почти нет историй из Донецка про мирных людей, ни одной нормальной фотосерии о тех, кто там остался и выживает, а мы ведь знаем, что город постоянно бомбят. Одиночные снимки есть, но полноценных историй, к сожалению, нет.
Профессия военного фотографа важна, и Авдеев
большой молодец, что рисковал жизнью, и с этикой у него всё в порядке, съёмка сделана как можно более отстранённо. А у многих журналистов и фотографов произошёл полный клин – они чётко выбрали одну из сторон, и поливают ненавистью другую».
Максим Авдеев, Логвинов, Украина. buzzfeed.com
Фотография с фронта как элемент пропаганды
используется с появления фотографии как таковой. Как военному фотографу не навредить своими снимками, если хочется показать текущую ситуацию, в которой есть и трупы, и разрушенные города? Найдутся люди, которым всегда есть в чём обвинить фотографа.
«Снимки интерпретируются как угодно, никто
от этого не застрахован», – рассуждает Михаил. По его мнению, военная фотография превращается в пропагандистский механизм с войны в Персидском заливе, когда никто не знал, что там происходит и весь мир потреблял информацию через призму CNN. – «Я не верю в военную фотографию и поэтому сосредоточился на портретах. Мы не понимаем, зачем мы фотографируем.
Активисты Донецкой Народной Республики,
Михаил Доможилов, vopros.ua
Изображение ужасов войны служит разным
целям: привлечь добровольцев на одну из сторон конфликта, напугать людей, предостеречь от последующего разжигания войны. Самопровозглашённое Исламское государство использует изображение насилия для своих, извращённых целей. В начале 2015 года, когда радикалы ИГИЛ сожгли заживо иорданского лётчика и выложили видеозапись в интернет, открылась новая эпоха в истории онлайн-ужасов. Верный расчёт на западного человека, живущего далеко от ужасов Ближнего Востока, однако потребляющего насилие с экрана в непомерных количествах. Террористы знают, как снимать, – их видео подробно снято, грамотно и эффектно смонтировано, выложено на правильный интернет-ресурс – чтобы тут же разлететься по всему миру. Сделано всё для того, чтобы контент потребило как можно большее количество людей. И ужаснулось.
«Это шоу, информационный терроризм. Дошло
до художественного изображения смертей: то заставят стрелять ребёнка, то сжигают людей в клетках, то убивают сорок человек сразу перед камерой. Вся эта «красота» воздействует на новых фанатиков, подача помогает рекрутировать новых членов ИГИЛ», - рассуждает Михаил Доможилов.
ИГИЛ далеко не первые террористы, снимавшие
на камеру свои зверства – в интернете можно найти любительские видеозаписи чеченских террористов, перерезающих горло российским солдатам в период чеченских войн 1994-2004 гг. В одно время волна подобных видео прокатилась по СМИ, приведя в ужас население страны, а потом сама собой стихла, выполнив свою миссию.
Сожжение иорданского лётчика боевиками
ИГИЛ, kavkazpress.ru
Массовая рассылка ненависти через медиаканалы
становится основной причиной потери интереса и даже появлении неприязни к документальной фотографии. Снимок, на котором террорист с Донбасса прыгает на обломках малазийского Боинга, унёсшего жизни более двухсот человек, тоже является документальным. И фотография самого известного террориста ИГИЛ Jihadi John, отрезающего голову американскому журналисту, тоже документальна.
Одни снимки пропагандируют войну, другие
предостерегают. И на тех, и на других изображается насилие. Самое главное – понять, какие из них продуцируют реальность, а какие – гиперреальность. Особенно сейчас, когда количество источников стремится к бесконечности. Источник зла
Плохо ли то, что каждый человек в состоянии
найти тысячи свидетельств войны за пару минут в разных источниках? Стоит вспомнить афганскую войну 1979-89 гг, когда незнание советских людей, что на самом деле происходит с отправляющимися из военкоматов на службу вчерашними школьниками, привело к чудовищной неустроенности, алкоголизму, наркомании целого поколения молодых мужчин, вернувшихся с войны домой. В родных городах и сёлах никто не знал, что они побывали на настоящей войне, не было никаких свидетельств, кроме рассказов очевидцев – ни фотографий госпиталей, ни журналистских расследований, ни документальных фотографий тягот службы. Теперь же, из-за обилия доступных сведений и новых медиатехнологий, ни один аспект военных конфликтов не остаётся в тайне, зачастую сами участники боевых действий делятся снимками своих военных достижений (как это происходит на Донбассе, где ополченцы республик ДНР и ЛНР ведут собственные твиттеры и блоги, запечатлевая, порой, компрометирующие их самих кадры).
Проблема количества информации в другом.
Если каждый может сфотографировать реальность, то она дробится на миллион осколков, и что тогда считать истинной реальностью? Между осколками возникает конфликт и порой картинки, которые должны документировать события, настолько разнятся, что кажутся взятыми из параллельных вселенных. Верификация и надежность источника утеряна. Это прослеживается в военном конфликте на Донбассе.
Михаил Доможилов, ультрас петербургского
«Зенита», lenta.ru
Нынешний политический курс изменил художественную
систему, заставил функционировать её по двумерной логике: «или ты с имперской пропагандой России, или ты с украинской национал-патриотической пропагандой». Это делает невозможным желание художника уйти «по ту сторону» как российской, так и украинской версии событий. Это заставляет посмотреть на фотожурналистику под другим углом и задать себе вопрос: кому можно доверять? Какой источник будет абсолютно объективным, если даже фотография в эпоху «фотошопа» не может быть стопроцентным доказательством? Искусство вынуждено работать прежде всего на информационные нужды, точечно фиксируя реальность происходящего, а общую картину составляет в своей голове сам зритель. И результат порой выходит пугающий.
В 1994 году южноафриканский фотограф Кевин
Картер сделал снимок умирающей от голода в Судане маленькой девочки, за которой наблюдает стервятник, ожидая ее смерти. Фотография принесла Кевину Пулитцеровский премию, ненависть СМИ, обвинивших его в бесчеловечности, и депрессию. Через три месяца после получения награды он выехал на берег реки на своём пикапе, провёл шланг выхлопной трубы в салон и задохнулся угарным газом.
Кевин Картер, 1993, Судан.
Его смерть стала своего рода предзнаменованием
неизбежного – смерти фотожурналистики как профессии, жертвы борьбы между этикой и эстетикой, между желанием показать «правду» и шокировать, ангажировать зрителя. В последние двадцать лет человечество изобрело огромное количество всевозможных средств запечатления информации, фотография пришла в массы. Стало модно не только фотографироваться на фоне памятников и снимать экстремальный туризм, но записывать пытки, казни, мертвых солдат на мобильный телефон. Фотограф больше не решает исход войны простым изображением, как было с Вьетнамом. Ужасы военных конфликтов стали достоянием общества, нисколько не скрытым, а наоборот, демонстрируемым напоказ, шокирующим массового зрителя. Многие, как репортажный фотограф Сергей Максимишин, не выдержавший Беслана, отказались от экстремальной фотожурналистики. Она стала политическим инструментом, мешающим реальность с «правдой о войне», показанной в объективах фотографов.
Пол Хансен, World Press Photo, Фотография Года 2012.
«Эта весьма туманная «правда» («война —
это жестоко», «люди имеют право знать») мешает нам заметить то, что есть. Заметить, что на фотографии […] происходит политическая демонстрация, что мертвых детей носят по улицам специально чтобы их фотографировали, а пресса собралась ради фотографий мертвых детей», - считает фотограф Александр Гронский, лауреат премии World Press Photo 2012 года. Пресса пользуется положением, возможностью донести информацию до широкого зрителя. Выходит, фотография не цель, а инструмент, с помощью которого управляется мнение общества? И какие границы этичности тогда остались у документального фотографа, желающего сделать «снимок века»? На грани этики и эстетики
Между фотографом и объектом съёмки существует
своя, особенная связь. Её можно использовать во благо, поднимая уровень достоверности и объективности на высоту «личных» отношений между фотографом и снимаемым объектом, а можно этой связью воспользоваться в корыстных целях, ангажировать зрителя специально преувеличенной эмоцией в кадре. Насколько же документальный фотограф может вторгаться в личную жизнь людей? Может ли он находиться во время домашней ссоры и насколько близко возможно приблизить линзу фотоаппарата к объекту съёмки?
«Здесь вопрос взаимного доверия между
фотографом и объектом. История знает много случаев, когда полное доверие позволяло заснять и ссоры, и даже домашнее насилие. Это часть жизни», - говорит Михаил Доможилов, молодой питерский фотограф, с которым мы встретились в Оренбурге перед его отъездом домой. Он - куратор ФотоДепартамента, приехал в Оренбургскую область чтобы снять самую большую многодетную семью в России. – «Кто-то впускает фотографа в свой мир, кто-то с трудом. Я учу студентов ФотоДепартамента входить в жизнь объектов съёмки. Иногда получается. Всё зависит от человека и чистых помыслов фотографа, который сам готов довериться человеку».
Федор Телков, Фотодепартамент.
Профессия фотографа требует особенного
склада характера: предполагается, что эти люди могут проникнуть куда угодно, нарушить практически любые границы ради хорошего снимка. Как это сочетать с той мерой этичности, о которой говорит Михаил Доможилов – аккуратно входить в жизнь героя?
«Я считаю, что нарушающие этические правила
фотографы, для которых кадр гораздо важнее, чем человек, это что-то неправильное, и к журналистике не имеющее отношение», - отвечает Михаил. – «Исключение – тема настолько важная, а герои настолько отрицательные, что допускается вторжение. Но главное – не навреди герою, пусть даже не явно положительному». "Мы никак не можем помочь этим людям, они умирают, а мы выигрываем премии и получаем за них деньги".
Но что делать, если объект закрыт и недоступен,
а тема настолько важная, что отказаться никак? Как определить ту грань, которую в поисках расположения нельзя перейти?
«Во-первых, если объект абсолютно закрыт,
то я, скорее всего, никак не смогу снять его. Хорошие проекты снимаются долго и очень близко, в интимных ситуациях. Если такой близости нет, то я просто уйду. Во-вторых, настоящая работа фотожурналиста – не из кустов снимать, а с одного-двух метров, чтобы герой знал, что его снимают, и допускал это. Бывает, что из-за фотографа некоторые события сами катализируются».
Михаил Доможилов, "Стенка на стенку".
И рядовое событие переходит в разряд необыкновенных.
Одна вспышка превращает событие в героический момент, другая – разрушает ореол «тайны» и секретности, принижает и опошляет. Кадр с поднявшим револьвер бойцом превращает рядовое военное наступление в символ мужественности для целого поколения. Фотография трупа великого диктатора, висящего вниз головой, уничтожает атмосферу величественности, созданную вокруг него при жизни.
В ночь с 27 на 28 февраля фотографии убитого
на мосту в пяти минутах от Красной площади политика Бориса Немцова облетели весь мир. На них - он, лежащий на спине, с раскинутыми руками и оголённым торсом, на котором видны следы от пуль. Тысячи изданий в разных странах опубликовали эти фотографии мёртвого человека, не стесняясь натуралистичных подробностей снимка. Граница этичности и неэтичности в фотографии зыбка настолько, что помогает нечистым на руку политикам и правозащитникам манипулировать документом ради достижения собственных целей в рамках сомнительных законов.
Убийство Бориса Немцова, Георгий Малец,
ntv.ru
«Я не хочу никого судить, это не та область
журналистики, которая меня интересует», - говорит Доможилов о смерти Немцова. ¬¬– «Многие военные фотографы не снимают трупы. Я сам был в шоке, когда увидел первые фото и видео с оголённым телом. На мой взгляд, это не достойно человека, который очень много сделал для нашей страны».
Как это – не снимать трупы на войне? Что
же тогда остаётся в качестве методов выразительности военному фотографу, желающему показать подробности увиденного ужаса? Это вновь возвращает нас к фотографии как инструменту пропаганды, и вновь заставляет задаться вопросом о конце фотожурналистики как профессии. Война в твоей голове
Военная фотография – особенная. То, что
невозможно снять в реальности, на войне считается реалистичным изображением происходящего. Однако любая фотография, сделанная в зоне военного конфликта - повод для дискуссии, по крайне мере, между сторонами конфликта. Для одних изображенные на снимках – герои, для других – враги. В военной фотографии невозможно уйти от обсуждения этичности, «правильности» изображения событий, ангажированности фотографа. Михаил Доможилов побывал на Донбассе в начале 2014 года, официально пересёк границу (что немногим фотографам удавалось), снимал начало военного конфликта между украинскими ополченцами и пророссийскими сепаратистами. В те месяцы людей, приехавших воевать из России, было ещё мало, и война шла среди местных. Михаил фотографировал портреты участников боёв и записывал их истории, почему они взяли оружие и начали воевать. Серию фотографий несколько раз опубликовали, в том числе BBC Russia.
Не все фотографы предпочитают «мирную»
фотосъёмку конкретным подробностям войны. Фотограф Максим Авдеев снял для издания Meduza два репортажа из Дебальцевского котла, где только-только окончились бои.
«Мне не очень нравится эта съёмка Максима,
есть авторы, которые более точно выразили ситуацию и без настолько кровавых подробностей», - говорит Михаил. – «По этой серии невозможно понять, что хотел сказать Авдеев, это больше жанр новостной фотографии, репортажной. Почти нет историй из Донецка про мирных людей, ни одной нормальной фотосерии о тех, кто там остался и выживает, а мы ведь знаем, что город постоянно бомбят. Одиночные снимки есть, но полноценных историй, к сожалению, нет.
Профессия военного фотографа важна, и Авдеев
большой молодец, что рисковал жизнью, и с этикой у него всё в порядке, съёмка сделана как можно более отстранённо. А у многих журналистов и фотографов произошёл полный клин – они чётко выбрали одну из сторон, и поливают ненавистью другую».
Максим Авдеев, Логвинов, Украина. buzzfeed.com
Фотография с фронта как элемент пропаганды
используется с появления фотографии как таковой. Как военному фотографу не навредить своими снимками, если хочется показать текущую ситуацию, в которой есть и трупы, и разрушенные города? Найдутся люди, которым всегда есть в чём обвинить фотографа.
«Снимки интерпретируются как угодно, никто
от этого не застрахован», – рассуждает Михаил. По его мнению, военная фотография превращается в пропагандистский механизм с войны в Персидском заливе, когда никто не знал, что там происходит и весь мир потреблял информацию через призму CNN. – «Я не верю в военную фотографию и поэтому сосредоточился на портретах. Мы не понимаем, зачем мы фотографируем.
Активисты Донецкой Народной Республики,
Михаил Доможилов, vopros.ua
Изображение ужасов войны служит разным
целям: привлечь добровольцев на одну из сторон конфликта, напугать людей, предостеречь от последующего разжигания войны. Самопровозглашённое Исламское государство использует изображение насилия для своих, извращённых целей. В начале 2015 года, когда радикалы ИГИЛ сожгли заживо иорданского лётчика и выложили видеозапись в интернет, открылась новая эпоха в истории онлайн-ужасов. Верный расчёт на западного человека, живущего далеко от ужасов Ближнего Востока, однако потребляющего насилие с экрана в непомерных количествах. Террористы знают, как снимать, – их видео подробно снято, грамотно и эффектно смонтировано, выложено на правильный интернет-ресурс – чтобы тут же разлететься по всему миру. Сделано всё для того, чтобы контент потребило как можно большее количество людей. И ужаснулось.
«Это шоу, информационный терроризм. Дошло
до художественного изображения смертей: то заставят стрелять ребёнка, то сжигают людей в клетках, то убивают сорок человек сразу перед камерой. Вся эта «красота» воздействует на новых фанатиков, подача помогает рекрутировать новых членов ИГИЛ», - рассуждает Михаил Доможилов.
ИГИЛ далеко не первые террористы, снимавшие
на камеру свои зверства – в интернете можно найти любительские видеозаписи чеченских террористов, перерезающих горло российским солдатам в период чеченских войн 1994-2004 гг. В одно время волна подобных видео прокатилась по СМИ, приведя в ужас население страны, а потом сама собой стихла, выполнив свою миссию.
Сожжение иорданского лётчика боевиками
ИГИЛ, kavkazpress.ru
Массовая рассылка ненависти через медиаканалы
становится основной причиной потери интереса и даже появлении неприязни к документальной фотографии. Снимок, на котором террорист с Донбасса прыгает на обломках малазийского Боинга, унёсшего жизни более двухсот человек, тоже является документальным. И фотография самого известного террориста ИГИЛ Jihadi John, отрезающего голову американскому журналисту, тоже документальна.
Одни снимки пропагандируют войну, другие
предостерегают. И на тех, и на других изображается насилие. Самое главное – понять, какие из них продуцируют реальность, а какие – гиперреальность. Особенно сейчас, когда количество источников стремится к бесконечности. Источник зла
Плохо ли то, что каждый человек в состоянии
найти тысячи свидетельств войны за пару минут в разных источниках? Стоит вспомнить афганскую войну 1979-89 гг, когда незнание советских людей, что на самом деле происходит с отправляющимися из военкоматов на службу вчерашними школьниками, привело к чудовищной неустроенности, алкоголизму, наркомании целого поколения молодых мужчин, вернувшихся с войны домой. В родных городах и сёлах никто не знал, что они побывали на настоящей войне, не было никаких свидетельств, кроме рассказов очевидцев – ни фотографий госпиталей, ни журналистских расследований, ни документальных фотографий тягот службы. Теперь же, из-за обилия доступных сведений и новых медиатехнологий, ни один аспект военных конфликтов не остаётся в тайне, зачастую сами участники боевых действий делятся снимками своих военных достижений (как это происходит на Донбассе, где ополченцы республик ДНР и ЛНР ведут собственные твиттеры и блоги, запечатлевая, порой, компрометирующие их самих кадры).
Проблема количества информации в другом.
Если каждый может сфотографировать реальность, то она дробится на миллион осколков, и что тогда считать истинной реальностью? Между осколками возникает конфликт и порой картинки, которые должны документировать события, настолько разнятся, что кажутся взятыми из параллельных вселенных. Верификация и надежность источника утеряна. Это прослеживается в военном конфликте на Донбассе.
Михаил Доможилов, ультрас петербургского
«Зенита», lenta.ru
Нынешний политический курс изменил художественную
систему, заставил функционировать её по двумерной логике: «или ты с имперской пропагандой России, или ты с украинской национал-патриотической пропагандой». Это делает невозможным желание художника уйти «по ту сторону» как российской, так и украинской версии событий. Это заставляет посмотреть на фотожурналистику под другим углом и задать себе вопрос: кому можно доверять? Какой источник будет абсолютно объективным, если даже фотография в эпоху «фотошопа» не может быть стопроцентным доказательством? Искусство вынуждено работать прежде всего на информационные нужды, точечно фиксируя реальность происходящего, а общую картину составляет в своей голове сам зритель. И результат порой выходит пугающий.
0
Комментарии